Киномиссионеры Юрий Арабов и Николай Досталь исполнили мечту карамазовского черта. Тот грезил о воплощении, окончательном вочеловечивании, пусть и в семипудовую купчиху, и желал всему поверить, во что она верит. Создатели «Монаха и беса», единственного российского фильма, вошедшего в конкурсную программу 38-го ММКФ, поведали публике сказ о том, как бесу человеком быть.

Зачин фильма отсылает к русскому фольклору и лубку. Просто, доступно, с юморком да с присказками глаголят зрителю анекдоты из быта монастыря века XIX. Попросил здесь приюта калика перехожий Иван (Тимофей Трибунцев), не отказал ему в прибежище настоятель (Борис Каморзин), не ведая, что хромота пришлого заики мефистофельская. Мелкий бес, имя которому Легион (Георгий Фетисов), завладел телесной оболочкой Ивана и начал его руками творить чудеса. Чудо в фильме становится показателем святости: Иван вылавливает из реки гигантскую «чудо-юдо рыбу-кит», враз очищает загнивающий колодец и избавляет лес от сухостоя. Заподозрили Ивана в связи с нечистой силой и отправили портки стирать и, видать, самому от скверны очищаться. Пословица за поговоркой, шутка за прибауткой, гоголевщинка за салтыков-щедринщинкой, и публика разных верований втягивается в повествование – сопротивляться диалогам Арабова трудно. Пусть и упрощает, обедняет их подачу и восприятие нарочитый взгляд оператора (Леван Капанадзе) и марионеточная игра актеров, — слово автора остается несокрушимым. До поры.

Сценарии Арабова автоматически выводят фильмы по ним в категорию событийных, но лишь в случае тандема кинодраматурга с Александром Сокуровым можно говорить об адекватном киноэквиваленте авторского слова. Междустрочье и оттеночность реплик, отсутствие функциональных фраз и ремарок, — все это требует бережного распаковывания текста режиссером. «Монах и бес» затевался еще в 2012, но после просмотра создается впечатление, что режиссеру сериала «Раскол», не хватило тщательности и меры в поиске визуального решения фильма. То ли времени не хватило, то ли средств, думаешь, глядя на кадры, снятые в духе примитивистов, и спецэффекты, лишенные, по нынешним временам, эффектности. И, перекрестившись, продолжает казаться, что весомые затраты ушли на путешествия съемочной группы по святым местам, будь то поиск монастыря для съемок или путешествие в Иорданию (Петру в кадре выдают за Иерусалим). В фильме по сценарию, писанному с натуры, и натура должна бы соответствовать, а потому киноиллюстрация талантливого сценария, вызывает желание сменить художника. Тексты Арабова требуют верности их духу и букве, «Монах и бес» — тот случай, когда создатели согрешили против духа. Говоря словами писаря из фильма: «Если все взвесить и холодно рассудить во благовремении, то не стоило бы». Никак бес попутал. Однако сам факт того, что сценарий дошел до зрителя – благо. Фильм, если не к просмотру, то к прослушиванию обязателен.

Двухчастность, заданная названием воплощается и в структуре фильма, душевная первая часть которого напоминает театральные скетчи, в которых играют ряженые, Но юмор рассасывается, бес в мире людей, теряет свое искусство, превращаясь в человека, а повествование перестраивается в душеспасительную притчу. Драматургически две части не стыкуются, вся надежда на духовные скрепы. Здесь во всей очевидности проявляется значение слово «бес», его происхождение от слова «беда». Беда же, по Арабову, кроется не в том, что «без правды нет и царствования» (искаженная польская пословица, звучащая в фильме, «Без праци не бенде колораци» могла бы стать его девизом), и не в том, что жители Содома «мертвы, но дело их живет» и даже не в невольно разгаданной человечеством тайне беззакония — «не любите и нелюбимы будете». Все то «народное, сермяжное, посконное, домотканое и кондовое», над чем в начале фильма смеялась публика, те перлы, которые после фильма пойдут в народ (хотя и родом из народа) маскируют за красным словцом дичь и мрак беспросветные. Разжеванная мораль на манер Пожарских котлет из протертого куриного мяса, рецепт которых вкусно рассказывается в первой части фильма, проигрывает его «простонародности» и просторечью. Тут у беса выясняют национальность, и оказывается, что он «почти, но не совсем» из евреев; когда он хворает, к нему вызывают ребе, но тот отказывает в помощи, ссылаясь на шаббат; тут цирюльник-араб за золотой готов пропустить намаз, и только крещеный в христианской вере подручный околоточного казак, лихо хлещет нагайкой по спинам бродяг в воскресный день. Здесь показывают, как выбивают дух из тела, пытаясь вбить духовность в головы и сердца. Не спасает авторов фильма даже Пушкин, упомянутый и возникающий в фильме в виде книги на прикроватном столике – «Мне скучно, бес».

Тут вот у object обсуждают демидеалы (той-сть сначала обсуждали тактические вопросы, а потом вышло как всегда). По сему поводу вспонилась классика:
— Духи царские! духи райские! — запела она пронзительным голосом, — не надо ли кому духов?
И сделала при этом такое движение, что Грустилов наверное поколебался бы, если б Пфейферша не поддержала его.
— Спит душа твоя… спит глубоко! — сказала она строго, — а еще так недавно ты хвалился своей бодростью!
— Спит душенька на подушечке… спит душенька на перинушке… а боженька тук-тук! да по головке тук-тук! да по темечку тук-тук! — визжала блаженная, бросая в Грустилова щепками, землею и сором.
Парамоша лаял по-собачьи и кричал по-петушиному.
— Брысь, сатана! петух запел! — бормотал он в промежутках.
— Маловерный! Вспомни внутреннее слово! — настаивала с своей стороны Пфейферша.
Грустилов ободрился.
— Матушка Аксинья Егоровна! извольте меня разрешить! — сказал он твердым голосом.
— Я и Егоровна, я и тараторовна! Ярило — мерзило! Волос — без волос! Перун — старый… Парамон — он умен! — провизжала блаженная, скорчилась и умолкла.
Грустилов озирался в недоумении.
— Это значит, что следует поклониться Парамону Мелентьичу! — подсказала Пфейферша.
— Батюшка Парамон Мелентьич! извольте меня разрешить! — поклонился Грустилов.
Но Парамоша некоторое время только корчился и икал.
Ниже! ниже поклонись! — командовала блаженная, — не жалей спины-то! не твоя спина — божья!
— Извольте меня, батюшка, разрешить! — повторил Грустилов, кланяясь ниже.
— Без працы не бенды кололацы! — пробормотал блаженный диким голосом и вдруг вскочил.
Вот для кого-то перестройка была «временем надежд» — а для кого-то — в духе процитированного фильма Овчарова — парадом уродов с Угрюм-Бурчеевым в перспективе.
«Оно» снято в 1989 году — так что это не «последующая абберация восприятия» — это именно срез того времени. Как и шинкаревский«Папуас из Гондураса», рассказы Пелевина etc — в угаре демократии образ надвигающегося пятиногого пса по имени П. он в воздухе витал — просто некоторые его старались не замечать и махали триколорами на митингах.
И, кажется, несмотря на его реальное пришествие — пытаются не замечать и сейчас.
Upd: Стр. 387. ‘Без працы не бенды кололацы’ — искаженная польская пословица ‘Bez pracy nie będe kołaczy’ (‘Хочешь есть калачи, не сиди на печи’), ставшая широко известной в Москве благодаря юродивому ‘ясновидцу’ И Я. Корейше, разрешившему этой фразой очередные сомнения одной из своих постоянных корреспонденток: жениться или не жениться X.? (см. ’26 московских лжепророков, лжеюродивых, дур и дураков’, М. 1865, стр. 17).
Сначала они вздрагивали и приседали, потом постепенно начали кружиться и вдруг завихрились и захохотали. — Речь идет о ‘радениях’ в секте Е. К. Татариновой, которой одно время покровительствовал сам Александр I. ‘Один очевидец, — пишет об этих ‘радениях’ Ф. Ф. Вигель, — рассказывал мне потом следующее. Верховная жрица, некая г-жа Татаринова, урожденная Буксгеведен, посреди залы садилась в кресла; мужчины садились вдоль по стене, женщины становились перед нею, ожидая от нее знака. Когда она подавала его, женщины начинали вертеться, а мужчины петь, под такт ударяя себя в колена, сперва тихо и плавно, а потом все громче и быстрее; по мере того и вращающиеся превращались в юлы. В изнеможении, в исступлении тем и другим начинало что-то чудиться. Тогда из среды их выступали вдохновенные, иногда мужик, иногда простая девка, и начинали импровизировать нечто ни на что не похожее. Наконец, едва передвигая ноги, все спешили к трапезе, от которой нередко вкушал сам министр духовных дел, умевший подчинять себе святейший синод’ (Ф. Ф. Вигель. Записки, т. 2, М. 1928, стр. 171).