Осуществление права возможно лишь в той мере, в которой произошло становление власти. Право санкционируется властью, гарантируется властью и оформляется властью. В то же время право легитимирует власть, придает ей черты системного целого и входит составной частью в механизм реализации власти. Поэтому в науке соотношение власти и права является объектом заинтересованного изучения. Вполне возможно, что политическая конфронтация в российском обществе обусловлена не содержанием законов, не правовой политикой, а сложным отношением народа к власти и не менее сложным пониманием властью собственных задач. И когда мы встречаем в общественной жизни неприятие каких-либо правовых норм или своеобразное толкование судебных решений, надо быть готовыми к тому, чтобы увидеть во всех этих фактах проблему власти.
До недавнего времени в советской философии власть понималась как разновидность социального управления1. При таком подходе многие вопросы решались сами собой: если каждое общество нуждается в управлении, следовало бы сделать вывод о заинтересованности людей в укреплении власти. Однако этого нет. Отождествление власти и управления лишает глубины философские основания анархизма и правового нигилизма, исключает возможность адекватного понимания мотивов политического эскапизма в его разнообразных формах.
Управление — процесс упорядочивания, он свойствен любой системе, стремящейся к самосохранению и устойчивости. Поскольку власть возможна лишь в некоторой системе отношений, она также представляет собой процесс управления, приведения общества в состояние организованного единства. Однако власть не сводима к процессу управления, в котором согласование действий и позиций элементов достигается механически, без участия воли.
Власть предполагает свободного субъекта, обладающего самостоятельной волей и специфическими интересами. Нет серьезных оснований говорить о власти и властеотношениях при полном совпадении интересов участвующих во взаимодействии сторон. Отсутствие альтернативных вариантов поведения попросту исключает необходимость какого-либо регулирующего воздействия. И хотя власть способна оказывать гипнотическое воздействие, строго говоря, она перестает быть фактом, если подчинение не сопряжено с усилием воли и активностью сознания.
В обратной перспективе властвование воспринимается нами как подчинение, которое в современной литературе иногда противопоставляется добровольному признанию властных распоряжений2. Однако и в том, и другом случае имеет место отказ от собственной воли, разница заключается лишь в цене, которой оплачивается признание чужой воли. Добровольное признание власти, например, по причине ее высокого авторитета, делает излишним принуждение к повиновению, но эта возможность сохраняется, и потому по своей сути вынужденное подчинение мало чем отличается от добровольного исполнения возложенных властью обязанностей. Сходство усиливается еще и тем, что так называемое «вынужденное подчинение» никогда не является полным отказом от собственных интересов и воли, иначе власть лишилась бы своих оснований. Можно сказать, что мы подчиняемся не власти, а обстоятельствам, в силу которых власть обладает для нас какой-либо ценностью. И наше подчинение власти на самом деле представляет собой устранение каких-либо препятствий на пути к осуществлению собственных интересов. Жестокость и насилие, творимые властью, не выражают ее сущности, коль скоро мы вступаем с ней в сотрудничество и признаем ее в этом качестве.
Среди оснований признания власти обычно выделяют достижение общих целей, получение вознаграждения, приобретение новых знаний, чувство солидарности и традицию3. Каждое из этих оснований таит для индивида новые возможности, которыми он стремится овладеть. Признание власти открывает личности доступ к тем ценностям, которые в той или иной мере реализованы в пространстве, контролируемом ею. Даже террористическая диктатура, сообщество рецидивистов или маниакальный убийца имеют власть над своими жертвами ровно настолько, насколько те сами этого хотят. Кассир выполняет все требования бандита, ибо это необходимо для сохранения его жизни. Страх приходит к тем, кому есть что терять, чье бытие шатко и неустойчиво.
Коль скоро власть нуждается в признании, она символична по своей природе. Власть олицетворяет собою порядок, ее назначение состоит в гармонизации отношений между людьми, на что указывает этимология этого слова (властвовать-владеть-ладить-лад). Символический характер власти обусловливает ее специфические интересы, которые никогда не совпадают с интересами тех, от имени кого она действует. Власть оправданна лишь в том случае, когда разрозненные индивиды мобилизуются ею в борьбе против внешней опасности, стало быть, власть всегда будет стремиться к демонстрации своей легитим-носги4. В каждом действии власти можно увидеть жест. Власть обозначает собою некоторое человеческое сообщество, и лишь благодаря власти это сообщество осознает себя таковым. Поэтому борьба за власть не всегда сводится к борьбе интересов, по-настоящему она ведется лишь теми, кто претендует на максимальное выражение интересов своей социальной группы. Чистым примером борьбы за право символизировать собою общность является создание фракции в политической партии или формирование правительства в изгнании.
Символический характер властвования дополняется символическим подчинением. Власть требует не только исполнения работы, но и принятия присяги. Для личности — и властвующей и подвластной -обладание или общение с властью чревато одними и теми- же последствиями: инобытием. Участие во властеотношениях вынуждает человека стать другим. Если власть не предъявляет к человеку требований, она перестает быть властью. Власть конфликтует с личностью, и этот конфликт — признак того, что в человеке свершается работа духа.
Основанием власти всегда выступает зависимость человека либо от других людей, либо от иных обстоятельств социального или природного происхождения. Человек не обладает всей совокупностью условий, необходимых для существования, поэтому его бытие неустойчиво. Чтобы перейти улицу, не покалечив себя и других, нужно дождаться зеленого сигнала светофора. Чтобы отомстить обидчику, нужно обратиться с жалобой в суд, иначе жизнь и собственное благополучие будут подвергнуты риску.
Власть имеет не только «земное» происхождение, но и экзистенциальное. Своим источником она имеет человеческую личность как таковую. Экзистенциальный смысл власти состоит в том, что посредством нее личность спасает себя от самоуничтожения. Если в человеке есть нравственное побуждение к добру, должен следовать поступок, достигающий нравственную цель. Разрыв между возможностями, которыми располагает личность, чтобы творить добро, и целями, которые оказываются не достигнутыми либо осуществленными частично, свидетельствует о ее несостоятельности. Абсурдно желать добра и не творить его, либо делать зло. В таком мире нет ни ценностей, ибо путь к благу ведет мимо него, ни смысла, без которого жизнь утрачивает свою привлекательность. Поэтому власть не только возникает как социальный институт, но и измышляется человеком для дистанцирования себя от собственных поступков. Власть снимает с человека личную вину за несовершенство мира, коль скоро тот вынужден ей подчиняться.
Если власть предполагает устойчивый порядок и соответствующую ему систему ценностей и представлений, то способность к трансцендентному — что составляет специфически человеческое свойство — подрывает основания власти. Слишком серьезное отношение к власти чревато утратой человеком перспективы, где власть — еще не конечная цель человеческих поступков и не единственное мерило их ценности. «Зла та государственная власть, — писал Н.А.Бердяев, -которая суверенна, не ограничивающая себя ничем высшим»5.
Однако стремление к бесконечному, неуспокоенность, ощущение несоответствия социального устройства каким-либо идеалам — удел человека, но не власти. Власть по своему происхождению склонна к оформлению, устойчивости, ее пространственное бытие ограничено. Поэтому свои цели она выдает за конечные цели человека, а сам человек рассматривается властью лишь как исполнитель долга, как обязанное лицо. Строго говоря, власть не знает властвующих — только подвластных. Те, кого народ обычно называет властелинами мира, сами не свободны от власти, хотя — в силу разделения труда и классовой принадлежности — они обладают привилегиями и значительными преимуществами. Но власть лишает властвующих свободы едва ли не в большей мере, чем подвластных, поскольку им труднее дистанцировать себя от системы ценностей и правил игры, обусловленных порядком, с которым отождествляет себя власть.
Неспособность власти совмещать человеческие идеалы и стремления с действительностью служит объективной предпосылкой ее обожествления. Таким образом создается видимость гармонии конечного и бесконечного, человека и Космоса. Власть несет в себе соблазн истины, коль скоро подчинение рассматривает как непременное условие абсолютной гармонии человека с миром6. Власть претендует на то, чтобы стать единственной реальностью для человека, доверие которого она использует как собственный капитал. Поэтому, кстати сказать освящение власти и признание за ней мистических свойств парадоксальным образом уживаются в характере русского народа с бунтом против нее: и то, и другое обусловлено страстной потребностью в гармонии с миром. Но в первом случае это состояние достигается через любовь к власти и ее освящение, а во втором — через отрицание той фальши, которая свойственна всякой власти, претендующей быть единственным критерием человеческих поступков и жизни.
Итак, сотрудничество с властью меняет мир человека прежде всего тем, что включает его в систему представлений и оценок, сформулированных идеологами власти. Государство определяет за нас наших врагов, смысл войны, цели реформ и т.д. Власть постоянно покушается сделать выбор вместо нас. Поэтому сотрудничество с ней возможно до известных пределов, пока власть посягает на монополизацию силы, но не знания. Здесь уместно привести совет, данный Н.Боббио: «…Нужно быть в мире настолько, чтобы сознавать необходимость воинских уставов, и не быть в нем настолько, чтобы помнить, что воинских уставов недостаточно»7.
Человек не растворяется целиком в обществе, тем более — в политике, где смысл поступков и событий определяется исключительно интересами власти и гарантированного ее усилиями порядка. Это предполагает работу духа. Утрата человеком своей личности и превращение в социального робота развращает власть и предвещает ее скорый упадок. Но и упадок власти — это не торжество и не победа личности, поскольку свобода от власти — это жизнь в неустроенном мире. Диссиденты и тираноборцы выступают не против власти, они выступают за то, чтобы власть превратилась в реальную силу и исполнила свое предназначение в мире — консолидировала общество и оформила институты, помогающие человеку объединить свои усилия с другими. Поэтому философское содержание проблемы власти можно бы обозначить как проблему сосуществования людей и согласования различных пластов человеческой личности.
Власть не только интегрирует общество, но и вынуждает к интеграции личность человека, который, взаимодействуя с властными структурами, конституирует себя как целое. Подчинение власти сопряжено с подавлением каких-либо мотивов деятельности и согласованием поведения с собственными оценками и убеждениями. Это делает трудным любой поступок. Человек испытывает искушение целиком слиться с властью, полностью довериться ей и тем самым избежать двойственности существования. Но как только это ему удается, власть оказывается неспособной к длительному историческому существованию. Тоталитаризм, возникая в ответ на желание человека избежать бремени ответственности, неопределенности и одиночества, губителен и для власти, и для человека8.
Через отношение к власти формируется отношение человека к обществу, в котором он реализует свое неповторимое назначение в мире. Поэтому «всякая власть — от Бога» (ап.Павел), ибо во всяком обществе и при любой власти есть дорога к себе, есть задача, которую не способны отменить никакие указы. Власть являет собою не только испытание для личности, поскольку ставит барьер на ее пути, но и предпосылку формирования личности, поскольку лишь участвуя во властеотношениях можно конструктивно менять социальный мир, утверждая в нем человеческие ценности.
Учебник для вузов. — Москва: Норма, 2005.
Владик Сумбатович Нерсесянц — академик Российской академии наук, доктор юридических наук, профессор, известный специалист в области истории политико-правовых идей и современной философии права, член Президиума Международной ассоциации правовой и социальной философии, Председатель Российской секции философии права. Им опубликовано много философских, правовых и социально-политических произведений, неизменно вызывавших повышенный интерес читателей в нашей стране и за рубежом.Содержание:
Предисловие.
Общие проблемы философии права.
Предмет и задачи философии права.
Предмет философии права.
Философия права в системе наук.
Сущность права.
Право как формальное равенство.
Право как свобода.
Право как справедливость.
Понятие права.
Типология правопонимания.
Понятие права: многообразие определений и единство понятия.
Правовая онтология.
Человек как правовое существо.
Бытие и существование права.
Формы существования права.
Правовая аксиология.
Общая характеристика.
Естественноправовая аксиология.
Либертарно-юридическая аксиология.
Правовая гносеология.
Гносеология юридического правопонимания.
Гносеология легизма.
Юридическая концепция общего блага.
Общее благо как категория права.
Проблема общего блага в постсоциалистической России.
Право в системе социальных норм.
Специфика различных видов социальных норм.
Взаимодействие права с другими социальными нормами.
Право и уравниловка.
Уравниловка.
Дозволения и запреты в праве.
Содержание.
Личность, право, государство: правовое государство, права и свободы человека и гражданина.
Правовое государство: история идей.
и современность.
Права и свободы человека и гражданина.
Философия отрицания права. Идеология и практика коммунизма.
Собственность и право.
От капитализма к коммунизму: отрицание собственности и права.
Концепция буржуазного «равного права» при социализме.
«Свобода» без права: негативная природа коммунизма.
Социализм и право.
Мера «равенства»: общепринудительный труд вместо права.
Социалистический тоталитаризм: все вместе,
никто в отдельности.
Марксистская доктрина.
и социалистическое.
правопонимание.
«Новое право»: основные направления.
интерпретаций.
Появление «нового права».
Концепция «пролетарского права».
Право как классовый порядок.
Право как меновое отношение: некролог о праве.
Право как идеологическая форма классовых отношений.
Психологическая концепция классового права.
Советская концепция октроированных прав. Диктатура пролетариата как.
«правовое государство».
«Правовой фронт» социализма.
Метаморфозы правопонимания в русле большевистской политики.
Новое «правопонимание» в отраслевых науках.
Декларация «социалистического права».
Содержание.
Советский легизм.
Сталинский тоталитаризм», комплекс государственно-правовой неполноценности.
Искомое «правопонимание».
Тоталитарный «нормативизм»: право как совокупность приказов власти.
Официальная позиция.
В поисках новых подходов к праву.
Широкий подход к праву.
Либертарная концепция права.
Философские проблемы постсоциалистического права и государства.
От социализма к цивилизму.
Концепция цивилитарного права.
Альтернативы постсоциализма.
Проблема «конца истории»: возможен ли послебуржуазный тип права?
Цивилитарное право и гражданская собственность.
Новые ориентиры прогресса права и свободы.
Цивилизм как русская идея в контексте всемирной истории.
Преодоление тоталитаризма.
трудный путь России к праву.
Традиции и опыт государственно-правовых преобразований в России: актуальные уроки.
От советской системы к постсоветской Конституции.
Конституционное правопонимание: права человека, правовой закон, правовое государство.
Система разделения и взаимодействия властей.
Перспективы развития российского права.
и государства: конституционные положения.
и действительность.
История философии права и современность.
Античная философия права.
Дике й номос: в поисках начал справедливости.
Демокрит.
Софисты.
Сократ.
Платон.
Содержание.
Аристотель.
Эпикур.
Стоики.
Цицерон.
Римские юристы.
Философия права средневековья.
Фома Аквинский.
Средневековые юристы.
Философия права Нового времени.
Гроций.
Фрэнсис Бэкон.
Гоббс.
Локк.
Монтескье.
Руссо.
Кант.
Гегель.
Философия права в России.
Общая характеристика.
Б. И. Чичерин.
И. И. Новгородцев.
B.C. Соловьев.
И. А. Бердяев.
Философия права в XX в.: основные концепции.
Общая характеристика.
Неокантианские концепции философии права.
Неогегельянские концепции философии права.
Чистое учение о праве Г. Кельзена.
Концепции «возрожденного» естественного права.
Экзистенциальная философия права.
Онтологическая концепция права Р. Марчича.
Неопозитивистская концепция права Г. Харта.
«Познавательно-критическая теория права».
Указатель имен.
2013 ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА Серия 6 Вып. 2
ФИЛОСОФИЯ
УДК 340.128 С. И. Дудник
«ФИЛОСОФИЯ ПРАВА» В СОВЕТСКОМ И ЗАПАДНОМ МАРКСИЗМЕ
Обозначенная в заглавии данной статьи проблема, безусловно, не относится к числу новых или обделенных вниманием. Скептическое, подозрительное отношение марксизма в самых разных его версиях к «юридическому идеализму», к праву как к универсальной панацее от социальных и экономических проблем слишком хорошо известно, чтобы еще раз вновь заострять на этой теме внимание читателя. Следует лишь добавить, что такого рода скепсис был характерен не только для отечественной версии марксизма (которую условно можно обозначить термином «советский марксизм»), но и для различных и порой противоречащих друг другу направлений «западного марксизма». Этот факт приобретает особое значение в свете того, что, во-первых, как известно, идеологическая инволюция «советского марксизма» началась именно в тот момент, когда правящий класс взял на вооружение идеал «правового государства». Во-вторых, критика советского исторического опыта, отечественной практики воплощения идеалов социального равенства со стороны западного марксизма в подавляющем большинстве случаев связывалась с утверждениями, что опыт построения социализма в СССР имеет антигуманистический характер, что этот опыт создает непреодолимые препятствия для всестороннего развития человеческой индивидуальности и что он противоречит реализации фундаментальных прав человека.
В связи с этим отношение марксизма (включая как его отечественную, так и западноевропейскую версии) к принципу верховенства права приобретает отчетливо выраженный парадоксальный характер. Цель данной статьи — разобраться, по мере сил и возможностей автора, в причинах этого парадоксального отношения. Причем если эти причины могут быть как историческими, так и «логическими», т. е. теоретическими, коренящимися в самих принципах марксистской теории, то следует сразу же заявить, что речь ниже пойдет только о причинах второго рода. История отношений марксизма и права намеренно выносится «за скобки», так как ее освещение, во-первых, потребовало бы выйти за сравнительно узкие рамки статьи, а во-вторых, по нашему убеждению, теоретические причины в данном случае гораздо важнее исторических, и поэтому именно на них и следует в первую очередь сосредоточиться.
Дудник Сергей Иванович — доктор филос. наук, профессор, заведующий кафедрой истории философии, декан философского факультета, Санкт-Петербургский государственный университет; e-mail: s.i.dudnikl@mail.ru © С. И. Дудник, 2013
Любопытно, что даже перевод названия рассматриваемого принципа на русский язык весьма симптоматичен и отражает весьма характерную ситуацию в сфере идей. Термин rule of law, переведенный как «верховенство права», предполагает представление о каком-то объективном, если даже не трансцендентном в смысле платонизма, мире правовых норм, не зависящих от людей и от их деятельности, но только воплощаемых, при удачном стечении иных обстоятельств, посредством этой деятельности, в том числе и в законах. Такое имплицитное представление, предопределяющее перевод, оказывается чем-то вроде художественного приема, посредством которого право оказывается расположенным в рамках ложной дилеммы «идеализм или реализм». Возникает подтекст, от которого очень трудно избавиться, — верховенство права есть некий идеал, но есть и реальность, с которой необходимо считаться в первую очередь. Следует обратить внимание, что там, где принцип rule of law возникал и утверждался, какие-либо коннотации с платоновским противопоставлением мира идей и мира вещей отсутствовали, а в основе формулы rule of law лежал иной подтекст: «rule of law and not of men» («власть закона, а не людей»). Иными словами, формула rule of law скрывала за собой не дилемму мира идей и мира вещей, а дилемму «император — это закон» или «закон — это император». Нетрудно понять, что принцип верховенства права, рассматриваемый в контексте платоновского противопоставления мира идей и мира вещей и предполагающий при удачном стечении обстоятельств приближение реальности к идеалу, не может не иметь своим следствием допущения, что власть императора есть наилучшее из всех обстоятельств, содействующих осуществлению принципа верховенства права. И столь же нетрудно понять, что формула rule of law and not of men такое обстоятельство расценивает как препятствие, которое следует устранить в первую очередь.
На «врожденный» платонизм русского правосознания теоретики отечественной философии права неоднократно обращали внимание. П. И. Новгородцев, характеризуя почву формирующейся русской правовой культуры как христианский социализм, утверждает, что этот последний весьма близок «к платоновскому идеалу по тем нравственным задачам, во имя которых они высказываются. Но у Платона средством для реализации этих задач признается всемогущее государство, которому все частные помыслы и стремления приносятся в жертву» . Этот «врожденный» платонизм предопределил не только понимание принципа верховенства права, характерное для «советского марксизма», но и оценку могущества государства как необходимого условия реализации этого принципа. Право соотносится с деятельностью государства, оно не связано с поисками человеком своего «подлинного существования» и заведомо лишено экзистенциального измерения. Марксизм, по мере того как он оказывается озабочен не проблемами разрушения государства, а вопросами государственного строительства, связывает с правом задачи упорядочивания общественной жизни, обеспечения безопасности. Человек, возвращающийся к самому себе, к своей сущности, к сокровенным возможностям бытия, либо должен на неопределенное время отложить свое «очеловечивание», либо достичь его вне сферы права. И в том и в другом случае человеку отводится роль либо «слуги императора», либо подозреваемого в преступных намерениях. Политическая благонадежность неизбежно отождествляется с правопослушным поведением, и точно так же неизбежно преступными становятся не только деяния, но и помыслы. Максима классического марксизма — «свобода каждого является необходимым условием свободы всех» — превращается в свою противоположность («свобода всех является необходимым условием свободы каждого»). Она выхолащивается на-
столько, что свободный выбор личности, ее право принимать решения оборачивается стремлением «винтика» государственной машины если и не сломать эту машину, то по меньшей мере нанести ей максимально возможный вред. Рождается правовая идеология, наделяющая правами исключительно государство («императора») и заранее лишающая индивида всех прав.
Однако в марксистской теории факт рождения этого юридического монстра по понятным причинам остается незамеченным. Официальный «советский марксизм» был заведомо неспособен на критическое отношение к действительности. Что же касается свободного, на первый взгляд, от идеологического и политического принуждения западного марксизма, то он продолжал оставаться в плену догмата об определенности общественного сознания общественным бытием и, как следствие, зависимости правового сознания от способа производства материальных благ. Право есть форма общественного сознания и как таковая имеет исторически определенные границы своего существования. Эта форма должна была закрепить буржуазные общественные отношения, обосновать господство нового класса, изобразить его как «естественное», «вечное». Отсюда безличный, мнимо надысторический характер правовых норм. Мировоззрение буржуазии, сформировавшееся в Европе в XVIII столетии, Энгельс называл «юридическим мировоззрением», и именно ему и суждено было «стать классическим мировоззрением буржуазии» . Разумеется, новый господствующий класс уже не нуждается в этой старой форме, и поэтому как юридическое мировоззрение, так и само право обречены на вымирание. Не ставя под сомнение эти общие положения, представители западного марксизма не испытывали тревоги по поводу очевидного регресса в правовой сфере нового общества, строящего социализм. Они склонялись к убеждению, что более важен и интересен сам опыт этого строительства, который должен привести к рождению новых и более эффективных, чем право, форм регулирования общественной жизни.
Критика юридического мировоззрения рождалась из этого представления о скором исчезновении права вообще. Но первым объектом этой критики становился формализм права, юридический нормативизм, основанный на кантовском противопоставлении долженствования бытию. Считалось, что, отрывая нормы права от действительности общественной жизни, нормативизм истолковывает их как априорные требования чистого разума. Теория права представала в такой интерпретации как чисто нормативная наука, стремящаяся избегать всякого «смешения» долженствования с эмпирическим бытием. Эти нормы должны быть объектом чисто формального анализа, безотносительно к их конкретному социально-историческому содержанию. Следует признать, что критика формализма и нормативизма права могла опираться и на вполне определенные и явно выраженные социально-исторические процессы, в закономерном характере которых к концу XIX столетия уже мало кто сомневался. Общественное мнение соглашалось с тем, что право не может регулировать и даже сдерживать экономические процессы, ведущие к господству монополий, способных легко обходить многие юридические нормы. Очевидной была и неспособность правящего класса удерживать свое господство без предоставления административно-бюрократическому аппарату максимально возможной свободы действий, выходящей при необходимости за рамки правового регулирования.
Тематизация проблемы бюрократии в литературе и в социальной теории была связана именно с процессами этого рода. Показательна дистанция между изображением
бюрократии у Ч. Диккенса, для которого «министерство есть лишь остроумное приспособление для того, чтобы <…> помогать жирным обороняться против тощих», и картиной бюрократического мироздания у Ф. Кафки. «В бюрократическом царстве действительное становится недействительным, а недействительное — действительным; вещи и люди плавают в сумеречной атмосфере призрачного бытия. <…> У Кафки бюрократия — царство черного трагизма. Она с равнодушной жестокостью преследует все человеческое, человеку некуда податься, и чем более он активен в сопротивлении, тем вернее затягивается петля на его шее. Кафка проникновенно угадывает исторически новые черты бюрократии террористической, на почве которой вырос фашизм» . Этот сдвиг в общественном сознании, знаменуемый прозой Кафки, симптоматичен и указывает, насколько изменилась в западноевропейской культуре легитимность принципа верховенства права. «У Диккенса бюрократизм — явление локальное, у Кафки — всеобщее. У Диккенса бюрократизм — перерождение государства, у Кафки — начало всех отношений. У Диккенса — зло специфическое, у Кафки — форма зла универсального, принцип зла как такового. Любой человек имеет, как на рисунке Гойи, два лица, и главное из них лицо чиновничье, — на поверку все оказываются в той или иной мере чиновниками» .
Но если подобные процессы и не приводят к отрицанию самого института права как совершенно бесполезного в новых исторических условиях, то как минимум они оборачиваются противопоставлением, с одной стороны, государственно-правовой сферы, а с другой — сферы личностной экзистенции. Теперь, как следствие этого противопоставления, человек отчуждается от созданных им самим общественных институтов и учреждений, от построенного им самим исторического типа общества, которое подчиняет себе его свободу, нивелирует его индивидуальность. Сфера общественной жизни, включающая в себя и общеобязательные нормы права, становится сферой неподлинного бытия. Она лишена истинности, так как здесь человек неизбежно оказывается объектом чьих-то манипуляций, он рассматривается не в аспекте своей уникальности и неповторимости, а как один экземпляр человеческого рода наряду с другими. В то же время в сфере подлинного бытия человек опять же руководствуется не правом, а зовом совести, долгом, стремлением к личной самореализации и иными, скорее нравственными, а не юридическими категориями.
Еще раз подчеркнем, что данная ситуация не является плодом теоретического конструирования, которое можно было бы вменить, например, философии экзистенциализма во всех ее версиях, а отражает реальное положение дел. Антиюридический «пафос» марксизма не столько является закономерным следствием этой ситуации, сколько представляет собой в той или иной мере закамуфлированный отказ от попыток найти ответ на вызовы самой эпохи с характерными для нее признаками господства монополий и бюрократического произвола. Чаще всего в марксизме, особенно в «советском марксизме», этот отказ выражается в конструировании морально-правового синкретизма, где различие между юридическими и нравственными нормами было бы нивелировано, а сами эти нормы были бы настолько расплывчато определены, что позволяло бы легко их подменять друг другом. С позиций такого синкретизма было удобно критиковать как распространенные в европейской культуре этические программы поведения за то, что они лишены характерной для права принудительности, так и сами правовые нормы за их формализм и «безнравственное» содержание. Однако притягательность этого синкретизма объясняется не только теоретической природой «советского
марксизма», но и историческими особенностями русской правой культуры, в первую очередь ее неразвитостью.
В западном марксизме можно найти и иные формы решения проблемы соотношения морали и права. Один из вариантов — теория «двух этик» Г. Лукача, изложенная им в его переписке с Паулем Эрнстом и в набросках к книге о Достоевском. Борьба между первой и второй этикой образует у него главное содержание «этики революции»1. Если первая этика предполагает обязанности по отношению к институтам, то вторая этика основывается на «императивах души». Революционер — это человек, душа которого сориентирована не на себя, а на человечество. «Истинной жертвой революционера, стало быть, является (буквально): принести в жертву свою душу: из 2-й этики сделать лишь 1-ю. (Маркс: не пророк, а ученый). Опасность: фарисейство (реальная политика). В другом случае: этический романтизм. Необходимое, но не позволенное преступление — индивидуальное и коллективное преступление. Неизбежный грех: нельзя , но надо» . Революционер, как и Раскольников Достоевского, наделяется правом на преступление. «Периферическое в государстве как ослабление «признания» «закона» и «долг» «бунта» против него? — пишет Лукач в заметке № 31 под рубрикой «Преступление». — Поэтому государственный комплекс в целом может проходить по линии иеговического2 (естественный закон). — Террорист как герой, чья сущность выражается в виде бунта против этого иеговического — но если вдруг борьба против Иеговы имеет своим центром нечто другое? (Иеговическое в системе права: русское понимание: преступник как «несчастный»; также критика юстиции в «Воскресении» Толстого» . Лукач рождение «этики революции» связывает именно с русской культурой, усматривая именно в этом ее всемирно-историческое значение. «Русское понятие преступления, — пишет он в заметке № 64, — а) преступник — несчастный; б) законодатель как преступник: всякая пролитая кровь есть преступление (Раскольников I 422). Это
1 Набросок «этики революции» у Лукача выглядит так: «1) должно ли мне пожертвовать самим собой?
2) Юдифь:
а) кто такой Бог?
б) что такое деяние?
Очевидность греха: только тому, для кого убийство — грех, дозволено убивать
3) требование этического минимума
4) проблема политики: в этике — трансценденция, в политике — действие
5) абстрактное добро (любовь к человечеству): Люцифер и Параклет . Чернышевский о сострадании.
6) насилие: вечный мир как идеал; однако терпеть можно только желательное состояние. Проблема: имеет ли внешнее преобразование мира этическую ценность (трагедия Маркса как пророка). Отношение этики к иеговическому.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
7) очевидность веры а) незнание доктринера б) знание в credo qua absurdum (еретик)
8) отступление субстанции из объективного духа; упразднение лжи. Михайловский: «Чувство личной ответственности за собственное общественное положение». Отсюда: революция как долг (марксизм)
10) совершенная прозаичность. Нам не дано знать» .
2 Под «иеговическим» Лукач понимает все аналоги безжалостного и формального «Закона», который правоверные евреи возводили к своему Богу Иегове. Противоположностью иеговического в этике Лукача является люциферическое, отмеченное бунтом против Иеговы.
упразднение объективного духа: линия Толстого. Переосмыслить опыты Достоевского: преступление как метафизически сущее и очевидность сознания (лишь атеизм затуманивает это: невозможные преступления Мышкина II 29) Тем самым часть объективного духа становится абсолютным духом, — а другая часть тонет в бессущественности (подобно тому как у Толстого семья etc. становится природой)» .
В целом можно утверждать, что концепция «двух этик» Лукача основывается на юридическом нигилизме, допускающем в конечном счете нравственное и историческое оправдание преступления. Возвращаясь к противопоставлению государственно-правовой сферы сфере личностного существования, следует отметить, что последняя представляла для него гораздо более значительный интерес. Отвечая на замечание Пауля Эрнста, что «идея государства, или идея семьи, или идея права кажутся мне существующими в той же малой степени, что и любые другие овеществления существительного или прилагательного» , Лукач пишет: «Проблема состоит именно в том, чтобы найти пути от души к душе. А все остальное — лишь инструментарий, лишь подспорье. Я считаю, что очень многие конфликты исчезли бы, если бы обеспечивался абсолютный приоритет этой области над производными областями (над правами и обязанностями, которые следует выводить из этически интериоризированных институтов). Не для того, естественно, чтобы сделать жизнь совершенно бесконфликтной, а с тем, чтобы конфликтом становилось лишь то, что ставит душу на распутье. Я отнюдь не отрицаю, что существуют люди, чьи души — по меньшей мере отчасти — укладываются в объективный дух и его институты. Я протестую лишь против того, что эти отношения рассматриваются как нормативно существенные, что они выступают с претензией, будто каждый должен связать с ними судьбу своей души» . Очевидно, что аналогичной позиции Лукач придерживался и позже. Об этом свидетельствует тот факт, что он вступился перед вождем коммунистов Венгрии Я. Кадаром за преследуемых спецслужбами инакомыслящих Д. Далоша и М. Харасти. «Должен тебе сказать со всей серьезностью, что, по моему мнению, в данном случае органы государственной власти совершили большую политическую ошибку и определенно пошли против закона. Прежде всего потому, что из документов, обосновывающих необходимость полицейского надзора, явственно следует, что данные лица были помещены под полицейский надзор за выражение своих взглядов. Если бы они совершили что-то другое, против них было бы открыто дело по закону, и это входило бы в обязанность компетентных органов. Если же кого-либо помещают под полицейский надзор за выражение антисоциалистических принципов (какими бы сумбурными и ошибочными они ни были), это означает возвращение к методам времен Ракоши, уже завтра может стать привычным делом помещать подобным образом под надзор полиции любого, кто своими идеями вызывает неприязнь или провоцирует идеологическую дискуссию» . Произвол органов государственной власти (выполняющих, между прочим, волю «императора-революционера») должен быть ограничен свободой выражения взглядов, которые могут не только провоцировать дискуссию, но и вызывать неприязнь. Но до сих пор история знала только один механизм такого ограничения — право.
Отметим, что такое понимание права обнаруживается и в классическом марксизме. «Свобода настолько присуща человеку, что даже ее противники осуществляют ее, борясь против ее осуществления <…> Во все времена существовали, таким образом, все виды свободы, но только в одних случаях — как особая привилегия, а в других — как всеобщее право» . Эта формула не только выражает классическое марксистское
понимание смысла истории, движущейся от свободы как особой привилегии немногих к свободе как праву каждого, но и недвусмысленно указывает на двойственное положение права в социальной теории марксизма. С одной стороны, право — это форма оправдания свободы как привилегии для немногих, и такое право обречено на уничтожение. С другой стороны, право есть действительность идеи свободы каждого, и за таким правом — будущее. Понимание природы государства связывается именно с таким пониманием права. Государство есть «великий организм, в котором должны осуществиться правовая, нравственная и политическая свобода, причем отдельный гражданин, повинуясь законам государства, повинуется только естественным законам своего собственного разума, человеческого разума» . Таким образом, свободный человек умирает в праве, понятом как способ оправдания свободы в качестве привилегии для немногих, но свободный человек находит свое подлинное существование в свободе как всеобщем праве каждого. Право, основанное на таком понимании свободы, должно не утрачивать своей организующей, принудительной силы, но оно же должно быть и сферой подлинного существования человека, оно должно гарантировать ему не только безопасность, но и понимание.
Можно только догадываться, каким должно быть право, руководствующееся принципом свободы каждого как непреложным императивом. Возможно, это действительно может быть ситуация, когда справедливое решение не будет требовать правовой формы. Основа справедливого решения, так же как и его предпосылки и его цель, находится в самом конфликте, в его содержании. Если любые ситуации, в которых оказывается человек, являются порождением его индивидуальной духовной жизни, то ни одна такая ситуация не может повторяться. В таком случае можно представить и такое отношение права и закона, когда они не только различаются, не только противостоят друг другу, но и друг друга исключают. Право рождается в данной конкретной ситуации, а не выводится дедуктивно из нормы закона. И если конфликт разрешает некая инстанция, аналогичная суду, то ее действия ограничиваются лишь процессуально, а не материально (если воспользоваться актуальной юридической терминологией). Такое право есть абсолютная противоположность праву прецедента, и если на вышеупомянутую инстанцию возложить обязанность нестандартного, творческого и потому справедливого разрешения любого конфликта, то прецедент, т. е. обращение к стандарту решения, следует исключить. «Именно произведение или действие индивидуума раскрывает нам тайну его обусловленности. Флобер, избравший литературное творчество, открывает нам смысл своего детского страха смерти, а не наоборот. Современный марксизм, не признающий этих принципов, лишил себя возможности понять значения и ценности, ибо сводить значение объекта к чистой инертной материальности самого этого объекта столь же абсурдно, как и пытаться вывести право из факта. Смысл поступка и его значимость могут быть постигнуты только в перспективе через движение, которое реализует возможности, разоблачая данное. Человек является для самого себя и для других существом значащим, так как ни один из его поступков нельзя понять, не превосходя чистое настоящее и не объясняя его через будущее» .
И если это так, если право должно гарантировать каждому свободу, гарантировать не только безопасность, но и понимание, то право не должно реализовывать себя через институты, действующие посредством человека, вместо того, чтобы благодаря этим институтам человек действовал сам. Кроме того, предполагая, что такое действие направлено на самораскрытие сущностных сил человека, право не должно ограничивать их
лишь физическим существованием индивида, так как для самораскрытия этих сил не менее, а скорее и более важным является духовное бытие личности. Возможно, прообраз такого расширенного понимания права марксизм, опять-таки вслед за Г. Лукачем, мог бы найти в русской культуре, в словах героя романа Ф. М. Достоевского: «Убивать за убийство — несоразмерно большее наказание, чем само преступление. Убийство по приговору несоразмерно ужаснее, чем убийство разбойничье. Тот, кого убивают разбойники, режут ночью, в лесу или как-нибудь, непременно еще надеется, что спасется, до самого последнего мгновения <…> А тут всю эту последнюю надежду, с которою умирать в десять раз легче, отнимают наверно; тут приговор, и в том, что наверно не избегнешь, вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее этой муки нет на свете» . Если видеть в этих словах не только довод против смертной казни, то следует признать, что право, в котором наряду с физической безопасностью охраняется и духовное бытие личности, должно радикально пересмотреть традиционные представления о справедливости. И такая переоценка вовсе не обязательно совершается в сторону смягчения ответственности, так как в том основанном на принципах самоуправления, самоорганизации обществе, которое в различных версиях марксизма наделяется статусом социального идеала, функции правового надзора могут быть значительно расширены, и свидетелям преступления, не предотвратившим его, может вменяться определенная степень соучастия.
Впрочем, здесь мы оказываемся в области предположений, которые всегда имеют в той или иной степени утопический характер. Тем не менее из вышесказанного можно сделать по крайней мере один довольно осторожный вывод. Расхожее представление, что марксизм и принцип верховенства права несовместимы теоретически, так как для марксистской социальной теории право является лишь исторически ограниченной и обреченной на гибель формой буржуазного мировоззрения, — такое представление является односторонним и неполным. Наряду с пониманием права как формы закрепления привилегий господствующего класса как в классическом марксизме, так и в более поздних «неомарксистких» концепциях существует концепция права как гарантии свободы каждого. И в этих случаях принцип верховенства права приобретает статус одного из фундаментальных принципов марксисткой теории.
Литература
1. Новгородцев П. И. Лекции по истории философии права // Новгородцев П.И. Сочинения. М.: Раритет, 1995. 448 с.
2. Энгельс Ф. Юридический социализм // К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Т. 21. М., 1961. 745 с.
3. Днепров В. Идеи времени и формы времени. Л.: Советский писатель, 1980. 598 с.
6. Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 1. М., 1954. 698 с.
7. Сартр Ж.-П. Проблемы метода. М.: Академический проект, 2008. 222 с.
8. Достоевский Ф. М. Идиот. М.: Правда, 1981. 640 с.
Проблемы теории права и государства
Власть в самом общем виде представляет собой способность (свойство) некоего субъекта (индивида, коллектива, организации) подчинять себе волю и поведение другого субъекта (индивида, коллектива, организации) в своих собственных интересах или в интересах других лиц.
Как явление власть характеризуется следующими признаками:
1. Власть есть явление социальное, то есть общественное.
2. Власть является атрибутом (неотъемлемым компонентом) общества на всех этапах его развития. (Поэтому, кстати, не корректно такое, встречающееся в литературе, словосочетание, как «социальная власть», ибо власть всегда социальна). То обстоятельство, что власть является постоянным спутником общества, объясняется тем, что общество представляет собой сложноорганизованную систему (социальный организм), которая постоянно нуждается в управлении, то есть в процессе упорядочения, направленном на поддержание системы в нормальном, работоспособном состоянии — состоянии функционирования. С точки зрения генезиса (происхождения) именно необходимость управления обществом обусловливает в нем присутствие такого феномена, как власть. Но не наоборот, когда предполагается, что упорядочение социальных процессов стало происходить потому, что в обществе появилась власть и ее носители. При этом следует отметить, что власть есть средство именно социального управления, поскольку управление может быть не только социальным, но и, в частности, техническим, то есть управлением технической системой (например, автомобилем). Таким образом, управление — явление более широкое, чем власть, которая представляет собой явление сугубо социальное. Суть этого момента более полно раскрывается в следующем признаке власти.
3. Власть может существовать и функционировать лишь в рамках общественного отношения, то есть такого отношения, которое существует между людьми (индивидами, их коллективами, иными социальными образованиями). Не может быть отношения власти между человеком и вещью или между человеком и животным (даже если животное находится в собственности хозяина и он может распорядиться его судьбой). Обусловлено это качество уже следующей характерной особенностью власти.
4. Осуществление власти всегда представляет собой интеллектуально-волевой процесс, когда властный импульс, исходящий от властвующего субъекта, прежде чем детерминировать (обусловить, определить) волю и поведение подвластного, должен быть осознан последним, воспринят его сознанием. По этой причине не могут быть субъектами отношения власти и подчинения люди с деформациями сознания и воли.
5. Общественные отношения, в рамках которых существует и реализуется власть, являются разновидностью общественных отношений и имеют название властеотношений. Властеотношение всегда представляет собой двустороннее отношение, один из субъектов которого является властным (властвующим) субъектом, а другой — подвластным. С точки зрения общесоциальной оба они являются именно субъектами, то есть людьми, наделенными сознанием и волей, однако в конкретном властеотношении подвластный субъект выступает как объект властного воздействия властвующего субъекта.
6. Важнейшим признаком власти является то, что она всегда базируется на силе. Именно наличие силы определяет положение того или иного субъекта в качестве властвующего. Сила власти может иметь различную природу: это может быть физическая сила, сила оружия (дубины, ружья, атомной бомбы), сила интеллекта, сила авторитета, убеждения, эстетического воздействия (сила красоты) и т. п. В этой связи не следует путать силу с насилием: «авторитет силы» и «сила авторитета» — это все-таки разные вещи. Насилие предполагает воздействие на субъекта вопреки его воле посредством физического принуждения или под угрозой такого принуждения. При этом понятие «принуждение» по объему шире понятия «насилие». Принуждение не всегда связано с насилием: оно может иметь косвенный характер и в своей основе предполагает определенную зависимость воли подвластного от воли властвующего. Однако такую зависимость предполагает и убеждение. Тогда в чем их различие? Думается, характерной особенностью процесса принуждения является то, что подвластный осознает, что под влиянием власти он действует вопреки своим собственным интересам и ценностным ориентациям. В случае же убеждения подвластный полагает, что предлагаемый властным субъектом вариант поведения отвечает интересам обоих, укладывается в систему ценностей подвластного.
7. Из-за того, что власть может иметь место только в сознательно-волевом отношении и всегда предполагает подчинение воли подвластного воле властвующего субъекта, отсутствие такого подчинения в конкретном отношении означает и отсутствие в этом отношении власти. Говоря другими словами, сознательное подчинение является условием наличия власти в данном конкретном отношении над данным конкретным субъектом.
Существуют различные виды власти.
Власть можно классифицировать по различным основаниям. Например, с точки зрения ее социального уровня можно различать:
а) власть в масштабе всего общества;
б) власть внутри того или иного коллектива (организации);
в) власть в отношении между двумя индивидами.
Власть можно поделить также на политическую и неполитическую. Политической является та власть, которая способна выступить средством решения политических задач, то есть средством реализации, защиты интересов больших социальных групп. Разновидностями политической власти являются власть одной социальной группы (общности) над другой (например, господство одного класса над другим); государственная власть; власть партийная, а также иных политических организаций и движений; власть политических лидеров. Хотя существует точка зрения (проф. Байтин), что власть государственная и власть политическая — это одно и то же явление. Однако такая позиция вряд ли обоснованна.
Власть внутри той или иной социальной общности (общества, коллектива, организации и др.) в зависимости от способа организации и властвования может быть демократической или недемократической. Причем это деление касается не только политической власти, но и всякой другой, связанной с управлением коллективами, поскольку демократия может быть и неполитической.
Политическая власть в обществе (и прежде всего это касается государственной власти) может быть легальной (законной) и теневой (скрытой, невидимой, нелегальной). Носителями последней могут быть неформальные группы в правящей элите, политические секты, мафиозные организации и др. При этом не следует смешивать понятия «легальная власть» и «легитимная власть». Эти понятия хотя и близки, но не тождественны. Легальность характеризует правомерность существования власти с формально-юридической стороны, без ее этической оценки, а легитимность означает признание власти населением, принятие ее в качестве справедливого и политически оправданного явления. И может быть даже так, что государственная власть легальна, но не легитимна. Большой вклад в разработку теории легитимности политического господства (власти) внес известный немецкий политолог, экономист и социолог Макс Вебер (1864-1920 гг.).
Среди неполитических разновидностей власти можно выделить власть семейную (родительскую власть, властные отношения между супругами) как наиболее важную и имеющую давнюю историю.
С точки зрения генетической обусловленности, зависимости в развитии явлений государственная власть первична по отношению к государству. Именно потребность общества (на определенном этапе его развития) во власти с такими свойствами, которые присущи государственной власти, и обусловили появление государства. Государство выступает как носитель государственной власти, как та сила, на которую эта власть опирается, поэтому оно должно быть построено таким образом, чтобы иметь возможность продуцировать власть с особыми свойствами (признаками), то есть ту власть, которую и принято именовать государственной.
Говоря об особенностях государственной власти, ее особых качествах, признаках, следует иметь в виду два обстоятельства: во-первых, тесную, можно сказать неразрывную, связь государственной власти с государством, а во-вторых, то, что государственная власть и государство — это все-таки явления разные, нетождественные. Отсюда следует то, что, с одной стороны, признаки государственной власти и государства взаимосвязаны, тесно переплетаются, а с другой — они полностью не совпадают и подходы к их характеристике должны быть различными.
К особым свойствам государственной власти можно отнести следующие:
1. Для государственной власти силой, на которой она базируется, является государство: никакая другая власть подобными средствами воздействия не располагает.
2. Государственная власть публична. В широком смысле публичной, то есть общественной, является всякая власть. Однако в теории государства в эту характеристику традиционно вкладывается иной, специфический смысл, а именно то, что государственная власть осуществляется профессиональным аппаратом, отделенным (отчужденным) от общества как объекта власти.
3. Государственная власть суверенна, что означает ее независимость вовне и верховенство внутри страны. Верховенство государственной власти прежде всего состоит в том, что она выше власти всех других организаций и общностей страны, все они должны подчиняться власти государства.
4. Государственная власть универсальна: она распространяет свою силу на всю территорию и на все население страны.
5. Государственная власть обладает прерогативой, то есть исключительным правом на издание общеобязательных правил поведения — юридических норм.
6. Во времени государственная власть действует постоянно и непрерывно.